Пять действий на пути к победе: рецензия на оперу «Семен Котко» в Мариинском театре
Здесь музыка — не украшение, а основа, декорации — не фон, а основа для смыслов, текст — не рассказчик, а прародитель эмоций. Постановка «Семен Котко» в Мариинке — это театральный взрыв, в котором Прокофьев оказывается не композитором, а свидетелем и жертвой собственной эпохи.
Предыстория: первоисточник оперы «Семен Котко»
В 1937 Валентин Катаев — написал повесть «Я, сын трудового народа». За 22 года до этого он оставил гимназию и ушел на фронт добровольцем. На войне он получил тяжелые ранения и оказался в зоне газовой атаки. После окончания Первой мировой он вернулся в Одессу. Однако после участвовал уже в Гражданской войне.
Главный герой истории «Я, сын трудового народа» — солдат Семен Котко. Он и стал центральным персонажем оперы Сергея Прокофьева.
По сюжету молодой солдат приходит с фронта Первой мировой в родную деревню. В стране бушует революция! Парень решает женится на дочери богатого помещика, но вся знать решает пойти в наступление. Семену придется выбирать за кого он: красных или белых.
Опера Сергея Прокофьева в Мариинском театре
Сцена пылает алым! Декорации, словно огненные драконы, оживляют сцену.
Летом 1999 постановка «Семен Котко» была впервые показана на сцене Мариинки. Музыку за 59 лет до этого написал Сергей Прокофьев. Он же, вместе с Валентином Катаевым, создал и либретто. Руководит спектаклем маэстро Валерий Гергиев.
Спектакль в Мариинском театре идет аж с пятью актами и двумя антрактами — перерыв нужен, чтобы выдохнуть и подумать.
Есть особая, почти недоступная в повседневности, форма театрального удовольствия — то состояние зрителя, искушенного в опере, когда он, словно под воздействием магии, перестает разбирать спектакль на составные части. Не анализирует оркестр отдельно от вокала, не оценивает актерскую игру по шкале. Все срастается в единое переживание!
Такое тотальное погружение, редкое, подобное хрустальному совпадению всех элементов, случилось в «Семене Котко» Сергея Прокофьева, который в Мариинке обрел сценическое тело благодаря режиссеру Юрию Александрову.
Особенность этой постановки в том, что спектакль говорит не только о войне и любви, но и о безумии эпохи, об идеологической мясорубке как о культурном явлении.
Здесь земля — ржавая, вздыбленная, мертвая, исполосованная рельсами и побитая войной. А над ней — нежная, будто ускользающая мелодия, струящаяся из сердца солдата, возвращающегося к порогу родного дома.
Вот только дома нет. Есть развалины, в которых теплится огонек, копошится тень жизни. И из-под обломков, будто из преисподней, к Семену тянутся руки — живые, уцелевшие, чудом сохранившие достоинство, чувство юмора и то, что мы называем человечностью.
На фоне этих трогательных, пластически ироничных сцен вырастает жуткая конструкция — алый символ с серпом и молотом, отсылающий не к созиданию, а к гильотине.
И уже не знаешь, что страшнее: революционная символика или ее гротесковая актуальность. В этом постоянном столкновении — человек и система, тело и механизм, любовь и катастрофа — спектакль обретает трехслойную структуру.
Первый слой — почти документальная реальность, без прикрас: голод, смерть, короткие вспышки радости, щемящая нежность. Второй — легендарный, героико-эпический, обрамленный иронией. И, наконец, третий — гротеск, откровенный, жуткий, плакатный, сродни театру абсурда. Все три слоя сливаются в единую глыбу — монолит спектакля, в котором слышна музыка ушедшего времени и видна мимика культурного кода.
И все это — эстетически прекрасно. Но это — красота ужаса, выверенного театрального кошмара, в котором эстетика действует не логикой, а нервом. Так, во второй части спектакля, среди ядовито-зеленой сцены, мы вдруг замечаем белого червя — то ли шланг, то ли змей, то ли сгусток ночного страха. Это — реальность душевного распада.
Музыка Прокофьева вписывается в этот хаос — не сопротивляясь, а словно подталкивая режиссеров к еще большей дерзости.
Создатели этой постановки смешивают фарс и лирику, романтизм и панику, реализм и гротеск. И это работает, потому что вся безумная кульминация — плод сломленного сознания. И в этом — ужасная, но точная правда эпохи.
Спектакль заканчивается срывом масок. Пафос революции, героизм, идеология — все переходит в балаган, где даже музыка — не спасение, а инструмент одурманивания. И возникает вопрос: ради чего все это было? Ответ — не в финале, а в ощущении, с которым выходишь: потрясение, да, но не от музыки или декораций. От того, как музыка говорит о человеке.
«Семен Котко» в Мариинке — не просто опера. Это — художественная археология, попытка вытащить на поверхность смыслы ушедшей эпохи, не боясь их уродства, нелепости, и — да — даже красоты. Неоперная красота спектакля — в этом и заключается его величие.
