«Призраки Гойи»: Рецензия Киноафиши
«Призраки Гойи», безусловно, нужно смотреть начиная с последнего кадра, где художник идет вслед за телегой, которая везет казненного героя одного из его портретов, а рядом с телегой ступает сошедшая с ума в застенках инквизиции когда-то прекраснейшая из натурщиц живописца, держа за руку тело мертвого возлюбленного, обесчестившего ее во время случившейся пятнадцать лет назад совместной молитвы. Такова, согласно Милошу Форману, роль художника: идти за телегой истории, когда все уже свершилось и можно лишь создать свой, параллельный (или перпендикулярный, или еще какой угодно) мир. У искусства нет слишком часто вменяемой ему в обязанность жизнеустроительной миссии. Настоящий творец – трус, не рискующий помочь даже близким друзьям и прячущийся за парадной торжественностью или демонической экспрессией своих полотен. Однако он волен, и призван, и просто-напросто должен создать другую жизнь – не оторванную от повседневной, но вырастающую из нее и ее оправдывающую, приводящую ее к единству и, может быть, единственности смысла. История – это кровавый хаос, где королям отрубают головы, а женщин поднимают на дыбу. И чтобы оправдать хтоническую бессмысленность истории перед недоумевающим взором брошенного в нее человека, как раз и нужен художник, чьи картины настигнут нас неотвратимой галереей, когда мы досмотрим фильм до конца – вместе с его последним кадром, с этой телегой, в кометном хвосте которой влачится ничего не значащий в окружающем ужасе творец. Однако из-под рук ничего не значащего в окружающем ужасе творца только и может выйти история – направленное, значимое движение человечества, поскольку все, что было до взнуздавших и тем самым создавших реальность полотен, – лишь бесформенная сумятица, наслоение случаев и случайностей, кавардак из августейших причуд, святой инквизиции, французских революционеров и англичан Веллингтона.
Не стоит, впрочем, думать, будто «Призраки Гойи» – исключительно историософский реквием. Картина, созданная Милошем Форманом, что называется, «дышит»: она полна сочных деталей, иронии, юмора, драматического пафоса, в конце концов. Это и неколебимое, ничем не смущаемое присутствие духа, характеризующее главу палаты святейшей инквизиции (как всегда блистательная роль Мишеля Лонсдаля), который на вопрос французского офицера «Кто здесь главный?» невозмутимо отвечает: «Бог. Здесь – как и в любом другом месте». Это и отец нелепо обвиненной в иудействе (из-за нелюбви к свинине) девушки, который, подвесив к потолку «святого» монаха, вынуждает его подписать бумагу, где сказано, что тот – обезьяна, ублюдочный плод связи шимпанзе и орангутанга. Это и Великая французская революция, на наполеоновских штыках принесшая в Испанию весть, что все, кто противостоит всеобщей свободе, должны быть свободы лишены. Комическое и трагическое, танцы и мародерство, званые ужины и массовые убийства, смерть, философские споры, сумасшествие, физическая глухота, выяснение того, кто в Испании «шлюха» (отдающаяся (отдающийся) состоятельным мужчинам, состоятельным заказчикам картин или состоятельным революционным массам), а кто порядочный человек, – все неразрывно сплетено в единую ткань, которая пока еще лишь сумбур Божественного чернового наброска, но стоит художнику впечатать разновеликие детали жизни в вечность на холсте или гравюре – и нам явится полотно, что выпустил из себя притаившийся в угловой спиральной вязи паутины как будто бы невидимый ткач, зеркало, где по кускам, впервые собрана реальность, экран во всех его смыслах, включая, разумеется, кинематографический.
Vlad Dracula
