«Гнездо жаворонка»: Рецензия Киноафиши
Тема геноцида армян в Турции в 1915–1923 годах – тот опыт, пережив который многие знаменитые режиссеры создают лучшие свои фильмы. Но если, скажем, в случае с «Араратом» Атома Эгояна и «Майрик» (что в переводе с армянского означает «Мама») Анри Вернёя, настоящее имя которого – Ашот Малакян, это совершенно естественно по причине этнической принадлежности соответственно канадского и французского кинематографистов, то братьям Тавиани в «Гнезде жаворонка» пришлось взять на себя, испытать, сделать своими красоту и трагедию чужой культуры, боль чужого народа. Впрочем, и Эгоян, и Вернёй – отчасти, вероятно, по причине чрезвычайной личной болезненности темы – касаются событий 1915 года лишь как отправной точки для дальнейшего повествования, более или менее удаленного в пространстве и времени от непосредственных актов геноцида. Братья же Тавиани, напротив, погружаются в самую гущу того кошмара, о котором повествует взятый ими за основу роман Антонии Арслан и который им приходится проживать кадр за кадром на протяжении 122 экранных минут.
Разумеется, как и почти во всех фильмах Паоло и Витторио Тавиани, определяющую, смыслосозидающую роль в «Гнезде жаворонка» играют фольклорные архетипы. Ключевое место в ряду последних занимает виноградная лоза – символ жизни и ее изобилия. В картине она с тщательно подчеркиваемой буквальностью обозначает тот момент, когда начинает проступать и пульсировать грань между жизнью и смертью. В самые первые минуты фильма внук приносит умирающему патриарху армянского семейства зеленую лозу, но старик, едва коснувшись губами плода, в жутком предсмертном прозрении видит брызнувшую на стену кровь. Зеленая ягода выкатывается из холодеющей руки, и дальше виноград будет рубиново-красным, под цвет запекшейся крови: именно так выглядит украшение, подаренное когда-то испанским послом и предъявленное ему в качестве опознавательного знака – сигнала к акции спасения отправленных на расстрел женщин, то есть, в сущности, знака жизни, пусть и окрасившейся в кровавые цвета…
Однако если, допустим, в «Ночи святого Лоренцо» национальная трагедия на исходе Второй мировой войны, взятая в масштабе тосканской провинции, служила братьям Тавиани почти исключительно фоном и материалом для исследования во многом хтонического (недаром экранизация рассказов Луиджи Пиранделло так и называлась – «Хаос») народного сознания, то в «Гнезде жаворонка» классики итальянского кинематографа наконец увидели и ярко показали не темную первородную стихию этнической почвы, но свет, делающий знаки национальной жизни универсально значимыми и позволяющий пережить неотступный общий ужас, коего не в силах вынести древняя материнская бездна коллективного бессознательного. Недаром фильм завершается приговором турецкого солдата, который тот выносит самому себе: кристальная ясность отчетливой этической рефлексии, в большинстве случаев не характерной для картин Тавиани, но в «Гнезде жаворонка» образующей смысловой стержень, своего рода несущую ось, достигает в финале максимального и окончательного разрешения, той чистоты, что делает любые национальные символы частью всеобщего экзистенциального опыта.
Vlad Dracula