«Франкенвини»: Рецензия Киноафиши

В фильме «Франкенвини», название которого приблизительно переводится как «Франкенкроха», хотя, учитывая чрезвычайную многозначность специфически американского словечка weenie, здесь слышится и «Франкенботан», и «Франкенхрен» (режиссер, чьи марсиане из вкладышей к жевательной резинке, запрещенных в свое время за пропаганду насилия, напрочь разнесли планету Земля, не мог не учитывать подобных хулиганских нюансов), и много чего еще, вплоть до «Франкенвенской сосиски», – так вот, в новом фильме Тима Бёртона прекрасно всё. Но лично для меня здесь особенно прекрасны две вещи.

Во-первых, в мировом кино не так уж много столь беззаветных, столь всеобъемлющих и столь нежных признаний в любви к кинематографу. Рассказывая о том, как юный Виктор Франкенштейн, современный тезка и однофамилец самого знаменитого персонажа Мэри Шелли, снимает свои первые, еще абсолютно наивные и абсолютно любительские картины, Тим Бёртон фактически преподносит нам наиболее автобиографическую работу из всех, какие он когда-либо делал. Непрерывно совершенствуясь в искусстве творения «второй», «зазеркальной» реальности, Бёртон никогда не терял лучистой и первозданной детскости восприятия, и во «Франкенвини» эта детскость – в лучшем смысле слова (как целомудрие, дарованное не за подвиги жизненного опыта, а за просто так, за одну только легкость дыхания) – предстала в максимально чистом, максимально незамутненном своем проявлении. Бёртон последовательно объясняется в любви не только литературной и кинематографическим версиям «Франкенштейна», но и «Дракуле» (по телевизору внутри кадра транслируют старую хаммеровскую экранизацию, а одного из персонажей самого «Франкенвини» – одноклассницу Виктора и обладательницу пуделя по имени Персефона – зовут Эльза Ван Хельсинг), и «Мухе» (слияние Мистера Кискерса, по чьим фекалиям предсказывают будущее, пародируя древнеримские прорицания, с летучей мышью в нового кошкампира), и фильмам про Гамеру и Годзиллу (непростая посмертная судьба черепашки по имени Шелли (!)), и «Гремлинам» (сюжет с превращением морских обезьянок), и, конечно же, «Кладбищу домашних животных» Стивена Кинга, в том числе экранизированному Мэри Ламберт. Стивен Кинг, сумевший заглянуть в темное, мифологическое сердце сельской, одноэтажной Америки и в вязкой глубине этого сердца оставшийся навсегда, – один из главных источников вдохновения для «Франкенвини». Крест, сделанный из двух сахарных косточек, на собачьей могиле в центре бёртоновского кладбища домашних животных – не просто ироническая дань «королю ужаса», но признание его правоты касательно сил, заключенных в недрах тихой американской провинции. Достаточно лишь нескольких ударов молнии – и из упомянутых недр взойдет первобытная мощь, только и ждущая своего часа под хрупким косметическим слоем цивилизации. И всё это на фоне букв New Holland (Новая Голландия), выбитых на склоне холма – наподобие знаменитой аналогичной «надписи» Hollywood…

Во-вторых, в живописании подобного восхождения первобытной мощи Бёртон следует отнюдь не только за Стивеном Кингом и Мэри Шелли, обнажившими темные подпочвы соответственно Америки и Европы. Автор «Битлджуса» и «Трупа невесты» стал, кажется, первым режиссером (не важно, знает он об этом или нет), который воспринял самый голливудский сюжет из русской философии – учение Николая Федорова о всеобщем научном воскрешении мертвых. Причем Бёртон максимально точно уловил главную интенцию федоровских рассуждений: восставлять из мертвых надо с любовью. Именно поэтому любимый пес Виктора Франкенштейна Спарки, погибший под колесами автомобиля и воскрешенный юным хозяином, остается самым светлым и радостным персонажем картины, а все прочие существа, оживленные по точно такой же научной методике, превращаются в монстров. И именно поэтому вооруженный усами в стиле Сальвадора Дали и эйнштейновской формулой относительности учитель физики, которого невежественные горожане изгонят, заменив тупой физкультурницей (и променяв, таким образом, культуру физики на физическую культуру), – скажет юному Виктору, что подлинное научное открытие совершается не только в разуме, но и, одновременно, в сердце. Здесь Бёртон не просто фантазирует посредством покадровой 3D-анимации – он неожиданно четко фиксирует сдвиг эпох. На смену эре Галилея, Ньютона и Декарта неопровержимо приходит эпоха Эйнштейна и Нильса Бора, а затем Мартина Гутцвиллера и Брайана Грина…

Сергей Терновский