«Первый после бога»: Рецензия Киноафиши
Василий Чигинский – режиссер, который, кажется, способен снять любой фильм. С одной стороны, на его счету – гениальная короткометражка «Красный стрептоцид», где тиранически парализующий ужас ленинградской блокады представал как торжественная мрачная мистерия, а нутряная мука преображалась в очистительный акт сострадания. С другой стороны, Чигинский снял сверхтупой авиабоевик «Зеркальные войны. Отражение первое», где лишенный всякой достоверности мегаломанский сюжет был воплощен при помощи характеров-клише, заимствованных из худших американских фильмов категории В. «Первый после Бога» – нечто среднее между первым и вторым; при этом, хотя по сюжету новое творение Чигинского аккуратно встраивается в корпус произведений о Великой Отечественной, приходится с сожалением констатировать, что по драматургической разработке данная картина временами опасно приближается к бесхитростным пируэтам «Зеркальных войн».
Прежде всего, интрига «Первого после Бога» достаточно четко расслаивается на несколько пластов, которые режиссер и сценаристы не смогли соединить в более-менее органичное целое. Конечно, это стократ более достойный опус, нежели злосчастные «72 метра», погибшие под бременем авторского желания понравиться всем слоям населения, включая даже рэперов и болельщиков «Спартака», и потопленные слишком буквально понятым патриотическим госзаказом. Тем не менее боевые подвиги командира подводной лодки Маринина (чьим прототипом послужил знаменитый Александр Маринеско), его же постельные баталии со скучающей темпераментной шведкой, его же покаяние перед погибшей семьей, вырезанной большевиками (отец Маринина был адмиралом царского флота, брат – белогвардейским офицером), и любовь к нему же со стороны устроившейся на портовый камбуз девушки из блокадного Ленинграда (ей как раз и принадлежит характеристика главного героя, вынесенная в название фильма) решительно никак не желают стыковаться. Трагические изменения дифферента, сопровождаемые гибелью обгоревших дизелистов и надрывным призывом «Осмотреться в отсеках!», довольно-таки неприятно контрастируют со сценами вроде той, где герой-подводник, увлекшись соблазнительным шведским телом, ломает кровать, на которой еще бабушка героини регулярно принимала тучи – или, вернее сказать, стада – любовников.
Однако еще досаднее то, что в фильме два никак внутренне не согласующихся друг с другом голоса от первого лица (голос автора и голос влюбленной в Маринина ленинградской девушки). При этом закадровый мужской текст отмечает – как вехи – некие краеугольные «факты», которые очевидны и без комментария, а закадровый женский текст совершенно не выдерживает выверенную, захватывающую интонацию и почти с первого же вздоха расползается в восторженно-сопливые девичьи стенания. Слезливая мелодрама перекрывает героический подводный экшн, не продуманная в деталях love story – семейную трагедию и историю нравственного падения человека, который отрекся от отца и брата ради будущей мирской славы. Узловые точки духовной интриги, которые могли бы собрать все действо в цельную историю (например, микросюжет с сыном священника, который боится войны, моря, уголовников, самострела, чекистов, но не боится творить молитву в камере и сохранять верность отцу, несмотря ни на что), лишь условно намечены и обрываются на полуслове. Линия офицера НКВД, одержимого идеей фамильной мести Марининым, туманна в самой своей основе, а финал картины патетичен, но неопределенен. К тому же резкое чередование «прогрессивных» сверхскоростных проходов камерой, которыми Чигинский так вопиюще злоупотребил в «Зеркальных войнах», с «обычной», «плавной» манерой съемки выглядит вовсе не как продуманная экспрессивная смена визуальных режимов, но как обыкновенное метание от одного стиля к другому. В отличие, например, от «К-19», где высокая динамичность движений камеры нигде не сбивалась с ритма, а лишь варьировала разные регистры внутри одного единого темпа, «Первый после Бога» задает одновременно сразу несколько скоростей восприятия (внутри разных пластов сюжета), которые – как и сами эти пласты – так и не свяжутся в осмысленное целое.
Vlad Dracula