Правильная сторона жизни Алексея Гуськова: Интервью с актером и продюсером фильма «Элефант»

«Элефант» — картина болезненная в своем производстве. В весёлых титрах на розовом фоне значится: «режиссёр имя указывать отказался». Хотя известно, что режиссёром и автором сценария выступал Алексей Красовский («Коллектор», «Праздник»), и что режиссёрская версия картины найдёт свой экран. Возможно, как это ни грустно, именно эта история поможет «Элефанту» в прокате: привычки смотреть милое и доброе российское кино у зрителей пока что не появилось, если про него изрядно не пошуметь, а «Элефант» именно такой фильм. Киноафиша.Инфо встретилась с Алексеем Гуськовым на фестивале на утро после показа. О новом сердце, истинном смысле «Войны и мир», старом кардигане и сиюминутной радости актёр рассказал в излюбленной витиеватой манере. Готовьтесь читать не интервью, а литературу!

— Скажите, правда, можно обновить сердце? Я имею в виду не орган, а способность испытывать иные эмоции, концентрироваться на других чувствах. Потому что для меня «Элефант» оказался фильмом про обновление сердца. — Это в определённом роде художественная метафора, но я думаю, так и есть. Вообще это та тема, которая меня волнует в последнее время, это радость сиюминутного существования, куда она исчезает и то, что мы проживаем свою единственную, уникальную, быстро несущуюся жизнь вот так глупо и в каких-то совершенно отвратных эмоциях. Это моя тема ещё с «Вечной жизни Александра Христофорова», где герою приснился сон, что он ушёл в мир лучший, а на похороны пришли по обязанности трое коллег с работы и даже доброго слова не сказали. Он говорит: «Ну как же, люди? Жизнь прожил, и неужели это так?» В «Элефанте» та же метафора: ему даже сердце меняют, но слезы-то у него начинают течь не от нового сердца, а потому что он обернулся правильной стороной к жизни, как избушка на курьих ножках, не задом, а передом, и поэтому жизнь ему улыбнулась. — Я знаю, что вы пристально наблюдаете в целом за киноиндустрией и не могли не заметить, что у нас сейчас всё больше и больше появляется картин, которые стали говорить на эту тему. Картин, которые стали сообщать людям о том, что они какие-то слишком злые, причём на самих себя. Насколько ваше личное волнение, которое вы передали в «Элефант», совпадает с кино-повесткой? — Эта тема должна присутствовать. Я не до такой степени, конечно, задумываюсь о своем существовании и уходе, но поверьте, есть дни рождения, когда мы подводим итоги, есть Новые года, когда мы обязательно что-то вспоминаем и желаем себе чего-то получше. Сейчас пространство у нас очень агрессивно-плотное, и новостей хороших так мало, они тонут в потоке всеобщего негодования, возмущения. Отсутствие дискуссии, отсутствие уважения к чужому мнению. Мы вообще в дно, по-моему, уткнулись. Вот в чём для меня пакость политики как понятия? В том, что если ты в другой партии, то ты обязательно враг. Но почему враг? Я могу не разделять ваше мнение, вот и всё, и не больше. Недавно перечитывал «Войну и мир», вы будете смеяться, но для меня эта мысль очень точно сформулирована у Толстого. «Мир» — это не мир, когда перемирие, а «мир» — это вообще жизнь. То есть, имеется в виду «Война и жизнь» изначально. И я со своим сегодняшним пониманием и ощущением жизни вдруг осознал, что Толстой говорит. Болконский оставляет беременную жену, фиксирует взгляд отца, понимает, что, наверное, он больше никогда его не увидит, сестра его некрасивая, для которой брат был просто светом в окне… А он едет на свою войну, своё эго ставит впереди, и Наполеон для него как Бог. И он, умный и тонкий человек, всё время думает о своей победе, о своем Тулоне, а дальше он получает пулю, падает, видит небо, облака, а потом видит карликом Наполеона на лошади, который говорит: «Вот смерть, достойная настоящего героя». И мысли, которые к нему приходят, это: «Да мне бы до лазарета доползти и потом бы до дома добраться». Вот так важнее оказываются совершенно элементарные человеческие эмоции: радость и улыбки женщин — для мужчины, или смех ребенка, или просто вкусно поесть — это тоже ведь хорошее дело. Наше эго убивает в нас радость от повседневной жизни, мы все время впадаем то в эйфорию, то в депрессию, как при биполярном расстройстве. Радости от обычной жизни уже не существует, обычных элементарных человеческих радостей: они уходят в никуда. Но я больше не хочу такой жизни, мне неинтересны такие люди, я стараюсь от этого убежать. — И соответственно в «Элефант» вы, по сути, показали вот эту «пробежку»? — Да, потому что уединение и одиночество — это разные вещи. Человек сознательно уходит в уединение, мы все прячемся в уединении. Вот я задумался, как актер, ну что же такое, почему мне все время напоминают мои работы, которые случились 20-25 лет назад. А я потом сообразил, что те люди, которые о них говорят, тогда тоже были молоды, как и я. И возможно в то время, мои герои означали для них что-то важное, кино же сказка. И герой «Элефанта» проживает то же самое, потому что ему всё время бесконечно напоминают об этих героях, которых он придумал очень много лет назад. А у него развился комплекс Конан Дойля, потому что Конан Дойль писал толстенные романы, которые никто не читал и не издавал, а «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» — это было для газетного чтива. Поэтому Шубин прячется в своём уединении, а это уединение приводит его к тотальному одиночеству. Собственно говоря, об этом и сама история, как человек снова учится чувствовать сиюминутную радость от жизни: внучка, которая протянула ему ручку, дочка, которая простила его за то, что он был не только плохим дедом, но и плохим отцом. И тогда всё становится на свои места. — Шубин [персонаж Гуськова, Валентин Шубин, детский писатель] рассказывает о том, что мечтал написать историю о фокуснике и соответственно погружался в материал, учился. А чему вы учились для того, чтобы сыграть писателя детских книг? — Ну, во-первых, я повстречался с месьё Фредериком Бегбедером, чей имидж абсолютно не совпадает с тем внутренним содержанием, которое в нём есть. Потому что, приехав к нему в Париж отказываться от роли в фильме, через пять минут я попал под его обаяние. Я уже и забыл, когда я с режиссерами на своей родине рассуждал о том, что такое сатира, что её придумал Вольтер, а потом, это его слова: «…дальше через вашего Гоголя и к Салтыкову-Щедрину». Я помню, как я сижу с Фредериком и думаю, где я нахожусь? Я сижу недалеко от Нотр-Дама и говорю о русской литературе. Писатель Андрей Геласимов — это тоже очень важный персонаж в моей жизни («Жажда», «Степные Боги»). Это мой товарищ, друг, вот за ним я и подглядывал. К слову говоря, когда Андрей посмотрел фильм, он сказал: «Лёш, ну вы немножко переборщили со штампами про писателей, кожаную куртку, как у Шубина я купил, мне она очень понравилась, но вот эти твои шерстяные кардиган…» Я говорю: «Андрюша…», и достаю фотографию, где он в толстом шерстяном свитере под горло: «Ну что ты говоришь, это та кожа, в которой ты прячешься и которой закрываешься». — Насколько вам близок в жизни тип юмора, который транслируется через картину: ирония, рождаемая на ходу? — Это кошмар, вы знаете, когда мы, актёры, присваиваем себе какие-то черты тех, кого играем. Когда персонаж приходит и остается в нас, какие-то фразы, хорошо написанные, это страшное дело. Действительно, достоинство этого фильма — очень хороший, отточенный диалог, все это благодаря автору. Он очень точный, и там много чего правильно сложено и написано, он труднопроизносимый, поверьте, но в определенный момент я его уже полюбил, потому что связал с характером персонажа, всё-таки этот человек – писатель. — Почему Петербург? — Ну вообще прописку сценарий получал очень долго, потому что всякий фильм должен получить прописку. И поначалу мы хотели снимать его во Франции. Фредерик Бегбедер — наш французский след. Да и потом есть много реальных примеров уединения наших русских, российских писателей на всяких западных побережьях, когда известного в России человека не узнают, зато есть океан и простор. Но с Францией, к сожалению, не сложилось. Дальше уже смотрели, куда еще можно спрятаться, когда вдруг Фредерик сказал: «Я обожаю Петербург, вы что, снимайте там, в этом городе можно спрятаться, где угодно». И действительно, Санкт-Петербург у нас является неким отдельным персонажем, мы не зря забрались на крыши, не зря проехали знаковые общие места, и слон у нас гуляет по точным определённым местам: напротив Петропавловской крепости, напротив Казанского собора. Вот такой мир. — А почему Элефант, а не Слон? — Элефант — это чуть поизысканней, чем Слон, повитиеватей. По-писательски. А смысл-то в том, что слоны, огромные существа, боятся мышей. И у нашего героя тоже ранимая душа и толстенная кожа. Вот и Элефант.

— «Элефант» может быть по-разному трактован. Фильм о возвращении в семью или фильм об обретении себя, где просто для семьи находится ниша? — Об обретении себя, конечно. Об обретении сиюминутной радости, а без близких людей это невозможно. Это может быть семья, это могут быть друзья. Называйте эту сиюминутную радость лёгким флёром, ускользающей красотой дня — называйте как хотите, но без людей рядом она невозможна, потому что мы — социальные существа. — Вам понравилась реакция публики, в правильных местах смеялись? — Я всегда делаю вид, что я ушел, а на самом деле прячусь, чтобы меня не видели, около выхода, справа за шторкой. В целом всё достаточно верно для меня, но два места удивили, потому что реакция не предполагалась: когда пистолет следователя оказался в руках у героя, и второе место — мы думали, что оно будет погрустнее - когда Шубин достал кредитку [чтобы оплатить некий важный для сюжета счёт]. Вот два места. А остальное в целом зритель смотрел в верном направлении. Этим и отличается Выборг, я его в данном случае больше люблю, потому что картина рождается много раз, и самое главное её рождение, когда ты понимаешь, сложилась она или нет, в зрительном зале, на обычном просмотре. Не на фестивальном, не на специальном для прессы, не для коллег, а на обычном просмотре. И Выборг отличается тем, что там есть подразделение «Выборгский счет» [на показ вместе с прессой и жюри ходят обычные зрители и вручают по итогу свой приз]. Я стал любить призы зрителей больше, чем коллег. — Тем более, что кино для зрителей. — Да, и вообще кино нужно делать для зрителей. Я думаю, что мы все лукавим, когда мы говорим, что нам всё равно. Мы так прячемся и защищаемся. Я не встретил за свою жизнь ни одного человека, который бы сказал, что сейчас я такую белиберду сниму или напишу такую ерунду… Нет, никогда. Даже если это заказ, всё равно человек чуть себя туда прикладывает, невозможно иначе. Но, возвращаясь к зрителям: очень хорошее послевкусие от вчерашнего просмотра. Хотя, когда мне об этой работе будут говорить через пять лет, я буду смотреть уже так осторожно, а если через 25 лет мне о ней будут говорить и больше ни о чём другом, то мне захочется сбежать от этого человека, убежать и сказать: «Я уже другой, это уже всё прошло, у меня сейчас мысли другие». Важно, что ты сейчас собой представляешь, сегодняшний день – его больше не будет.